В журналистской Книге Памяти мы собрали воспоминания о Дмитрии Циликине его коллег – Наталии Черкесовой, Елены Вольгуст, Дмитрия Травина, Дмитрия Губина.
05.04.2016
Его искали несколько дней, а он, истекая кровью, умирал в своей квартире от множества ножевых ранений… Начато уголовное расследование, проводятся необходимые экспертизы, но уже ничто не вернет нам нашего Диму Циликина, талантливого журналиста, веселого ироничного человека, так много знавшего про театр, про музыку, про людей, про жизнь. Страшное известие потрясло не только нас, петербургских журналистов. Об этом, как о главной новости, рассказали все информационные агентства, радио и телеканалы. Дмитрия Циликина знала читающая страна. Его рецензии, статьи, эссе всегда отличались «лица необщим выраженьем», остротой, парадоксальностью, одним словом – талантом. Бесконечно горько сознавать, что такие люди безвременно и так трагически уходят от нас. Мы всегда будем помнить тебя, дорогой Дима.
Союз журналистов Санкт-Петербурга и Ленинградской области
«Если я не сдал текст – значит я умер»
«Если я не сдал текст в дэдлайн — значит я умер. Других вариантов быть не может», — говорил Дмитрий Циликин чеканно, строго, чопорновато, не раз и не два.
Всегда, когда речь у нас заходила о ком-то из коллег, легко игнорирующем такую сущую «безделицу», как непунктуальность.
Точность швейцарского часового механизма, внедренного в его существо, известна всем редакторам всех изданий, в которых работал или печатался Дима.
И это сущая правда, а вовсе не фигура речи. Его перфекционизм был доведен до какой-то лютой крайности.
Проверка всех цитат не по одному разу, совсем уж диковинных знаков препинания, вгрызание до пупа, если источники расходились, шлифовка текста, мука, когда кто-то смел внедряться в его текст без согласования с ним (редчайшие случаи)…
«Мы с вами короли деловой переписки, фанаты ее культуры», — вворачивала я иногда, когда на два голоса мы кляли тех, кому он или я написали, отослали, задали вопрос, попросили фото, а в ответ — тишина. «Король — я, — отвечал Дима, — а вы в этом смысле моя достойная ученица». —
«Ага, фанфароните. А вы, между тем, не сам по себе цаца, золотая рыба! Кто вас вышколил? Педант Калмановский».
Евгений Соломонович распознал в Циликине способность к словосложению в то далекое время, когда Дима практиковал артистом на сцене Акимовского театра Комедии. Настоятельно рекомендовал бросить сцену и сесть за письменный стол.
Дима послушался. Сквозно считал Евгения Соломоновича своим главным учителем, помнил наизусть все его реплики, шутки, оценки, повороты головы, взгляды. Помнил и применял все домашне-телефонные уроки Калмановского по стилистике, по-моему, всю жизнь. Перечитывал его книги.
Вторым его гуру стал Самуил Лурье, творческими и дружескими отношениями с которым Дима не просто дорожил. Он благоговел. У него менялся голос. «Самуил Аронович» произносилось с вибрирующей, особой интонацией …
С какого-то совсем раннего момента нового для себя дела Дмитрий стал не только автором (известным журналистом, колумнистом-публицистом, театральным критиком), но и редактором.
Классным. И это, думаю, не только уроки Калмановского, но и личный редакторский дар. Он с этим родился. Он долго жил, выходя артистом и не подозревая о настоящем своем призвании.
Сто раз говорила: «Дима, подарила бы вам и наш театроведческий диплом, и диплом филфака. Легко».
О редакторской строгости его (мягко говоря) можно говорить по-разному. Слагать оды, благодарить, иронически (это к завистникам) усмехаться.
В бытность редактором отдела культуры газеты «Петербурский час пик» он правил десятки текстов. Самозабвенно, с азартом, не ленясь, не пропуская ни единого корявого слова, знака. Без барской отсылки к корректорам. «Стыдно, чтобы корректоры расставляли знаки отделу культуры!»
Доводил чужие тексты до той кондиции, когда ему самому стыдно за них быть уже не могло. Но чем он сопровождал вслух эту филигранную редактуру… Чем? Реплики неимоверной желчности в адрес многих авторов звучат, будто произнесены вчера. «Не по таланту неряшливый текст она себе позволила….» — и пошло-поехало. Если коротко: Дмитрий Циликин считал, что в городе Петербурге пишущих о театре отменно, талантливо … от силы пять-шесть человек. Точка. Хоть ты тресни. Никаких споров. Москвичей на этот предмет мы так скрупулезно не считали.
Дима всерьез был уверен: доподлинно понимает, сечет, чувствует качество чужого текста только он один из всех петербургских редакторов.
Фраза «качество текста» стало на долгие годы и моим мемом. Потому что я, будучи навсегда добродушнее, в глубине души скорее с ним согласна.
Но уж если он восхищался…
Вспомнила сейчас его недавний панегирик. Среди всех всполохов его мизантропии вдруг немыслимой силы юношеский, романтический… почти крик: «Вы слушали лекцию Инны Соловьевой? Она …» И пошли бесконечные восторженные эпитеты мальчика, а не 54-летнего мужчины, пиетет, захлеб, любовь, анализ того, что говорила, сравнение с теми, кто уже тоже маститый, но младше Инны Натановны на 20 лет, и разница, мол — пропасть! «Вы видите, Лена, эту разницу?!»
Тут, как могла, помнится, стала снижать, иронизировала, вновь и вновь упрекала в жесткости и несправедливости к коллегам. Не побеждала. Но не раздражалась по-настоящему.
Любила потому что.
В скобках. Мне хотелось, чтобы он внимательно изучил и признал ярчайшую одаренность двух совсем молодых театроведов, всего лишь двух. Не успела внедрить это в его сознание и теперь не узнаю, сошлись бы мы в оценках или нет…
Дмитрий Циликин всегда блестяще писал в формате большого, аналитического текста, когда не душат нынешние газетные 3,5 тысяч знаков, не душит поденщина. Он, одаренный профессионал, литератор, был наделен необщим выражением не лица — слова. Умный. Отлично образованный.
Слава Богу, состоявшийся. Неудобный. Не мармеладный. Часто злой и несправедливый.
Никогда не слукавивший в тексте, не просчитывавший никаких резонов, разнообразных политесных «игрищ», бьющий словом со стилистической легкостью, больно и жестко.
«Но я же прав, Лена, и про артиста N, и про режиссера Х, и про этого, прости господи, депутата У».
Их в беседах я могла сдавать легко. Коллег — нет… Дралась, как могла. И он это ценил. «Вы же — настоящий друг».
Меня связывали с Димой долгие годы теснейшего общения (год шел за два). Он — начальник отдела культуры газеты «Петебургский час пик», я — его сотрудник. Потом газета закончилась, а общение осталось.
Длиннейшие телефонные беседы с ним, его редактура, его нелицеприятные (часто-часто-часто) оценки моих текстов, и всего пять или шесть артикулированных и щедрых похвал, шутки, смех, полировка сюжетов сплетенного толка, его доверительное, человеческое, когда говорил сто раз: «Это я могу сказать только вам, потому что вы — могила», — и просьбы посоветовать, как лучше ему, «великому и ужасному», поступить, его рефлексия сквозь всю словесную брутальность, его слышная мне в телефон (всегда) зависимость от мнения о нем тех, кем он на самом деле дорожил…
Его одиночество. Он был нерасколдованный Кай. Может, не хотел никогда и ни с кем расколдоваться насовсем…
Его приходы в гости, когда да, я вибрировала: вдруг ему не понравится каемочка на тарелке. А уж если увидит магнитик на холодильнике… Мои друзья недоумевали и посмеивались… Зато за качество еды, к коей он тоже был строг, я всегда была спокойна.
Его нежнейшее отношение к моей маме.
Когда мы совсем недавно, ерничая, обсуждали мою гипотетическую кончину, и я таки допросила, придет ли он в средний зал (ритуальные услуги он старался по мере возможности пропускать и издевался над моими, как ему казалось, необязательными походами на похороны) — уверил, что да, придет. С маленьким букетиком цветов.
—Вам вот страшно, вы всю дорогу боитесь смерти, но вы о ней каждый день думаете, и это вас украшает, потому что каждый умный человек обязан думать о ней каждый день. А я не боюсь.
— Лукавите, Дима.
— Нет. Я готов в любой момент. Только в одночасье. Не готов к немощной старости, к зависимости от каких-то там людей. И тогда — яды, Лена, яды. Сразу, без раздумий и надежд.
— Дима, но доставать яды есть резон уже сейчас! Вдруг Альцгеймер?
— Да, но как тогда их принять? Впрочем, это на опережение. (Сквозь вымороченный такой, обоюдный смех).
Дима порой саркастически бросал: «Ни один атом в мире не сдвинется от кончины имярек» (далее — перечисление ныне здравствующих).
Для меня атомы сдвинулись. Сдвинулись.
Хотите не верьте, мне все равно: я была бы рада услышать от него: «Лена, Вы написали про меня и там не по-русски, и тут, и еще 25 рекламаций. А вот „чопорновато“ — хоть так нельзя, но смешно».
Не скажет.
Мы много, как пионеры, говорили с ним про несправедливость. Не совпадали часто. Его трагический уход — чудовищная несправедливость.
Одна из его любимых фраз: «Спора не случится»…
Дмитрий Циликин родился 28 октября 1961 года. В 1982 году окончил ЛГИТМиК. С 1982 по 1990 год работал актером Ленинградского театра комедии имени Н. П. Акимова. В 1992 году Циликин начал работать в газете «Час пик», где прошел путь от корреспондента до редактора блока «Культура и общество». Был автором и ведущим программ на РТР, Пятом канале и на радиостанции «Эхо Петербурга».Сотрудничал с газетами «Ведомости», «Коммерсантъ», «Московские новости», «Время новостей», «Известия», «Дело», «Деловой Петербург», «Смена», «Новая газета». Публиковался в журналах «Город», «Город 812», «Сеанс», «Петербургский театральный журнал», «Балтийские сезоны», «Стильный», «Собака.ru», Timeout, «Афиша», «Территория бизнеса», «Миг-17», «Театр», Vogue, Elle, «Эксперт», «Профиль», «Время культуры» и др. Автор книг «Вопрос ниже пояса» и, в соавторстве с Самуилом Лурье, «Письма полумертвого человека». Удостоен специальной премии жюри конкурса «Золотое перо — 2001». Входил в экспертный совет театральной премии «Золотая Маска».
Елена Вольгуст
источник: «Петербургский театральный журнал»
Вертикальная соединенность Дмитрия Циликина
Человек, чей авторитет был непререкаем, чьих оценок трепетали, но и жадно ловили. Наверное, так можно сказать сегодня про Циликина.
Столь грустного «Золотого пера», как то, что состоялось в Санкт-Петербурге вечером 1 апреля, наверное, у нас еще никогда не бывало. Вообще-то «Золотое перо» – журналистский праздник, когда лучшим «по цеху» вручаются разнообразные награды за прошлый год. И в этот раз, конечно, были лучшие. И в этот раз, конечно, были награды.
И в этот раз, конечно, был праздник… Но не было больше среди нас Дмитрия Циликина. Прямо накануне погиб один из наиболее ярких, умных, сильных, талантливых наших коллег. Диму вспоминали весь вечер. Вставали, молчали, поднимали рюмку водки. Потом поздравляли победителей, радовались за них…
И вновь вдруг приходила на ум случившаяся трагедия. Гибель Циликина была внезапной и страшной. Хотя, конечно, любая гибель внезапна и страшна. Но то, что нет больше человека, которого ты знал много лет и творчеством которого всегда восхищался, накладывает на чувства, вызванные кончиной, особый отпечаток. От журналиста Дмитрия Циликина ждешь новых статей, новой блестящей аналитики в сфере культуры, которой он много лет занимался… Но теперь уже ничего этого не будет. А будут лишь воспоминания о человеке, ушедшем от нас так рано. Всего лишь в пятьдесят четыре года.
Я познакомился с Димой довольно поздно. Наверное, где-то к концу 1990-х, когда оба мы были уже журналистами. А до этого принадлежали к весьма различным творческим цехам. Я – к прозаичному цеху экономистов. Он – к поэтическому актерскому цеху. Дима учился в театральном институте на курсе Игоря Петровича Владимирова. Затем какое-то время был артистом. Но стал по-настоящему известен как человек, пишущий о культуре и глубоко культуру понимающий. Лично для меня он был бесспорным авторитетом. Думаю, далеко не только для меня. Пожалуй, немного найдется в Питере журналистов, которые были бы столь же авторитетны в своей профессиональной сфере, как Дмитрий Циликин.
Писатель и журналист Татьяна Москвина, знавшая Диму со студенческих времен и много лет дружившая с ним, подметила в Циликине необычную черту (цитирую по ее автобиографическому роману «Жизнь советской девушки»): «Дима – тот еще фрукт. Скорпионище из Скорпионов. Расположить его к себе – задача из высшего разряда сложности, он располагался или не располагался к человеку самолично и не признавал в этом деле никакой экспансии».
Лет десять назад, когда мне не известны еще были эти слова Татьяны Москвиной, я оказался неожиданно поражен тем, как мог Дима Циликин «располагаться» к человеку и как мог воздать должное именно тому, кто в полной мере этого заслуживает. В тот год мне как редактору довелось вести в газете «Дело» цикл статей, названный «Шестидесятники». Писали для него самые разные люди. В том числе заказал я несколько текстов Циликину. Блестящей была его статья про Леонида Гайдая – автора незабываемой «Бриллиантовой руки». Но по-настоящему я проникся тем текстом, который Дима написал про своего учителя – ленинградского профессора Евгения Соломоновича Калмановского. Не слишком известного сегодня даже в нашем городе интеллектуала.
Я сперва удивился тому, что от популярнейшего Гайдая Дима перешел вдруг к профессору, про которого никто в редакции никогда не слышал. Я даже засомневался в том, что статья эта действительно нужна.
Но Циликин не смотрел на формальные регалии. Он мог рассказать о провинциальном профессоре так, как если бы тот был лауреатом Нобелевской премии. Потому что простой интеллектуал часто бывает ярче и глубже человека, увенчанного лаврами. Дима написал статью – и больше никаких вопросов о справедливости выбора им своего героя у меня не возникало.
Тот текст есть в Интернете, и про него не нужно долго рассказывать. Но важную цитату я все же приведу.
«Есть это ощущение – несправедливости. С которой судьба поначалу расположила жизнь Евгения Калмановского по отношению к современникам, а потом распорядилась памятью о нем. Литератор, критик, чей авторитет для людей театра был непререкаем, чьих оценок трепетали, но и жадно их ловили, автор нескольких прекрасных книг, педагог, которого все четверть века его преподавательских трудов студенты любили, как не всякого отца любят дети... Однако его известность не вышла за пределы профессиональной литературной и театральной среды, он не стал, как некоторые его собратья по цеху, общепопулярной фигурой, хотя оснований для этого – интеллектуальных и, так сказать, человеческих – у него было поболе, чем у многих прошлых и нынешних телевизионных пастырей народов».
Человек, чей авторитет был непререкаем, чьих оценок трепетали, но и жадно ловили… Наверное, так можно сказать сегодня про самого Циликина.
А вот еще из той статьи про Евгения Калмановского: «Для него не существовало непререкаемых и даже просто заранее, превентивно уважаемых авторитетов. Всему давалась сегодняшняя цена. Прекрасное – сейчас, перед глазами прекрасно. Умное – умно. Но и глупость, пошлость припечатывались, пригвождались его бескомпромиссным определением».
Только сегодня я заметил, как эта фраза, написанная Димой, похожа, по сути, на то, что написала про него самого Татьяна Москвина.
А чуть раньше я видел, как мог Дима припечатать, пригвоздить глупость и пошлость своим бескомпромиссным определением. И читатель это мог видеть.
У нас в Петербурге образуется удивительная «вертикальная соединенность» (именно так статья Циликина о Калмановском называлась – «Вертикальная соединенность») между различными поколениями интеллигенции. Калмановский рассказывал, например, про выдающегося писателя Евгения Шварца. И «сейчас, читая рассказ Калмановского о Шварце, – пишет Циликин, – впечатления от личного знакомства и анализ пьес, не могу не видеть перетекания, наследования. Все, что Калмановский ставит Шварцу в достоинство: ум и главное его проявление – юмор, сочувствие добрым и сильным, снисхождение к недобрым, но слабым, понимание несовершенства людской природы, способность извинить его, но непримиримость к морально безнадежным, непрощение подлости и лжи – это ведь свойства и самого Евгения Соломоновича. Как и у Шварца, не полученные от рождения, а, хоть и при хороших задатках, воспитанные, выработанные в себе».
Ум. Юмор. Сочувствие добрым и сильным. Понимание несовершенства людской природы… Наверное, все это можно сказать теперь и про Диму Циликина.
Яркие люди уходят от нас, оставляя память в умах других ярких людей – тех, что помоложе. Затем уходят и эти, соединяясь с преемниками в своем творчестве. Молодые подхватывают, развивают. И так, собственно говоря, формируется культура. Так Петербург наш живет столетиями...
Но Димы больше нет с нами. Светлая ему память.
Дмитрий Травин,
профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге,
журналист, экономист, председатель жюри конкурса «Золотое перо» – 2015
источник: rosbalt.ru
Памяти Дмитрия Циликина
Журналист Дмитрий Губин вспоминает, каким был его убитый в Петербурге коллега и как все с упоением читали его колонки в газете «Час пик».
Скверное начало: в шесть утра, шагнув на питерский перрон с московского поезда, узнать из Твиттера о смерти Димы Циликина.
54 года, чуть старше меня, жил один, был зарезан у себя дома, информации о взломе нет никакой: значит, убийцу впустил сам. Богачом не был. Дальше имеются варианты, но их немного, тут поставлю точку.
Важно другое.
Дима Циликин был дитем питерских конца 1980х — начала 1990-х, когда вечно блуждающая ось мировой культуры переместилась в голодную разрушающуюся Северную столицу, сквозь трещины в которой бурно и буйно начало расти все, что было способно к радостному танцу свободы, — полная противоположность и 1920-м, мандельштамовской траве забвения, и 2000-м, путинской сытой серости.
Для нынешних молодых это звучит странно, но тогда Питер на короткое время действительно стал центром мира, и уж точно — страны. Все лучшее, крутое, новое, cool & fun, было здесь. Юный светящийся Гребенщиков (Джоан Стингрей, одной из первых угадавшая смещение мировой оси, немедленно оказалась здесь — вон, она только что выложила на сайте снимки тех лет: сидит, счастливая, в одной ванной с БГ, и, должно, рафаэлевы путти взбивают им небесную пену). Хрипатый р-р-р-рокочущий Шевчук. Бешеный, как Азия, Цой. Вообще рок-н-ролл, звучащий из каждой щели. Алеша Кострома, обклеивающий гаубицы Петропавловки перьями. Мамышев-Монро, разрисовывающий портреты Политбюро; «пиратское ТВ» и юненький Бугаев-Африка; томно-манерная «Новая Академия» Тимура Новикова, запустившая апулеева осла в питерские парки; некрореалисты во главе с Юфитом; пылающее лапидарное граффити на макушке брандмауэра на Фонтанке: «Жан Татлян» — как подпись неба. Новый кинотипаж — Баширов: любопытствующий городской сумасшедший, эдакий Глюкля и Цапля в мужском теле. Французская киноакадемия сходит с ума по «Красному на красном» Дебижева (а российская публика — по «Два капитана-2» с Курехиным и БГ). Курехин в «Поп-механике» запускает кроликов бегать по сцене и спускает из-под колосников упакованного в кокон из фольги Хиля — советскую икону, будущего интернетного Мистера Трололо. Вся страна смотрит «5 канал» с Курковой, «600 секунд» с Невзоровым и «Адамово яблоко» с Набутовым. Игорь Мельцер открывает «Хали-Гали» с Трахтенбергом. Митьки устраивают бестиарий в Летнем саду. На открытии первого гей-клуба в особняке фон Дервиза на Галерной пол-Питера уверяет другую половину, что здесь исключительно по приглашению… Разъезжаются под утро, многие — во всехприемлющие сквоты.
Денег не было вообще или почти вообще; Майк Науменко, «Зоопарк», попросил японцев в обмен на интервью купить в «Березке» баночного пива; все делали все за счастье и ради счастья, и боги улыбались над городом, и сквозь облака торчали их бороды, и каждый, кто дерзал, мог дернуть бога за бороду, и рука немедленно становилась золотой.
Дима Циликин оказался из тех, кому позолотили если не руку, то перо.
В это отчаянно-прекрасное время он начал писать для питерской газеты «Час пик» (ах, какая была газета!) колонку о сексе (Sex in the City не было и в проекте), эдакий секс-просвет для советского человека, стремительно перестающего быть советским. Это была прекрасная — короткая, точная, интеллектуальная и упоительно смешная — колонка об играх с желанием, телом и полом. Несколько заголовков, невозможных по совковым меркам, я помню до сих пор: «- Что это, дядя? — спросила она»; «Ох, цветет калина в поле у ручья. Парня мало. Дога полюбила я…» Даниил Гранин, смущаясь, признавался тогда главреду «Часа пик» Наташе Чаплиной, что начинает читать газету именно с этой колонки. Господи, да кто не покупал «Час пик» ради колонки Циликина!
Это было лучшее время Питера после Серебряного века, и у многих это навсегда осталось лучшим временем жизни, и у многих — временем высшего профессионального подъема.
Мир покрутился юлой пятилетки полторы на ленинградско-питерской оси — и укатил в сторону Китая, а те, кто решили, что это теперь навсегда, проиграли, оставшись в пустоте с собственным головокружением.
Питер остался центром кайфа, но перестал быть центром силы. В поисках силы кто-то уехал в Лондон, кто-то — в Москву, кто-то разумно переквалифицировался в рестораторы и отельеры, кто-то стал жить на два города.
Дима Циликин остался в Петербурге, но тот циликинский писательский слог остался с тем Петербургом. Циликин продолжал работать на вымирающие понемногу газеты, писал театральные рецензии с подробным пересказом сюжета, пару раз выступал резонерски в дискуссиях с тем подтекстом, что кто в Петербурге не родился, тому петербуржцем не стать.
Я же говорю: время ушло далеко, а Циликин уходить не захотел или не смог.
Но этот мальчишка, черт побери, вписал свои золотые слова, заголовки, идеи в тот век! Сделал свои па, повороты, пируэты в том безумном карнавале эпохи. Успел, станцевал свой танец — и пусть живые завидуют ему, мертвому.
Вечной памяти ему не будет, потому что вечной памяти не бывает, но он успел причаститься той эпохи и успел причастить других, и за то одно мной навсегда любим.
Этот умный, классически образованный, чуть двусмысленный, чуть провинциально надменный мальчик, которому отпущены теперь все грехи.
Дима Циликин.
Аминь.
Дмитрий Губин
источник: Livejournal
«У него был безупречный вкус и чутье на талант»
Это может показаться странным, но первый материал Дмитрия Циликина был вовсе не об искусстве. В один, как мне теперь кажется солнечный день, 1992 года он появился в редакции газеты «Час пик» на Невском проспекте. Очень живой, многословный, какой-то легкий, даже легкомысленный. Сказал, что актер, но хочет стать журналистом. Я попросила написать о простодушных петербуржцах, которых разные проходимцы втягивают в финансовые пирамиды. Он написал. И сразу стало понятно, что это талантливый, чувствующий слово человек. Мы пригласили его в газету. Дима быстро набирался опыта и стал одним из самых ярких журналистов Петербурга.
В газете «Час пик», а потом в «Петербургском Часе пик» он проработал двенадцать лет – был корреспондентом, обозревателем, редактором отдела культуры, заместителем главного редактора. Из тогдашних его газетных материалов вышло несколько книжек.
Дмитрий был не только ярким театральным критиком, но и оригинальным эссеистом, точным и честным описателем нравов.
За эти годы он возглавлял различные журналы, вел телевизионные программ. Его колонки и рецензии печатали лучшие издания нашего города и страны. Он был членом жюри престижных театральных конкурсов.
Когда мы в «Росбалте» придумали «Петербургский авангард», проект о самом новом и интересном в городской культуре, Дима, конечно, стал одним из его авторов. У него был безупречный вкус и еще, чутье на талант. Мало кто умел, как Циликин, делать интервью с творческими людьми, становясь для самых выдающихся из них достойным собеседником.
Дима очень много работал. У него было столько планов! Так трагично и горько, что оборвалась Димина жизнь. Трудно себе представить, что он больше не позвонит, не пришлет послания со словами «Привет. Есть идейка!», не встретится на премьере или на выставке, не напишет материала. Очень жаль.
Наталия Черкесова,
директор ИА «Росбалт»,
в 1990-2004 – главный редактор газеты «
Час пик» («Петербургский Час пик»)
Фото: архив ИА "Росбалт", личный архив Дмитрия Циликина