Воспоминания Николая Сотникова
15.03.2011
Старший преподаватель на всю жизнь
Сколько раз рассказываю о нем, и все никак не рассказать даже в самых общих словах! Некоторым людям, даже известным, заслуженным, вполне хватает скороговорки. Видимо, все дело в обаянии личности.
Однажды Евгений Евтушенко сформулировал такой афоризм: «Все мы – произведения тех, кто однажды в нас поверил». Среди тех, кто однажды и навсегда поверил в меня, был и мой факультетский преподаватель теории и практики журналистики, критик, публицист, газетный журналист Алексей Яковлевич Гребенщиков.
Мы с ним не расставались почти полных сорок лет. На факультете (что очень большая редкость) он вел меня от первого занятия по специальности до дня защиты диплома как руководитель дипломного сочинения!
Повезло. Стечение обстоятельств. Сперва был вечерником в его группе, перешел на дневное отделение – опять именно в его группу попал (как потом узнал, не без его участия), на спецкурсы и спецсеминары тоже к нему записывался, а когда настала пора выбирать тему дипломного сочинения, подошел на перемене к нему и попросил быть моим дипломным руководителем. Тема – «Довженко как публицист».
Гребенщиков, любимым публицистом которого был друг Довженко Всеволод Вишневский, согласился сразу же, но выразил беспокойство, что такую тему могут не утвердить. «Лучше назвать работу «Довженко как журналист», сделав акцент на чисто газетные публикации». Впоследствии выяснилось, что «чисто газетных» публикаций, кроме использования газетных площадей для пропаганды фильмов и сценариев, у Довженко не набирается и десятка!
Так мы хитрили вдвоем буквально до самой защиты: сперва была «чистая» журналистика, потом – преимущественно публицистика, хотя и писательская по сути своей, и, наконец, при подготовке титульного листа дипломной работы взяли да и указали название так: «Публицистика в творчестве А. П. Довженко». Это круто меняло суть дела: мы получили право говорить о пьесах, фильмах, живописи, графике, о стихах, повестях и рассказах.
Не скажу, что все мои главы (их было четыре) Алексей Яковлевич утверждал сразу, безоговорочно. Были и крепкие споры, и тайм-ауты с моей стороны (вдруг забудет?)… Нет, не забывал. А однажды даже ультиматум предъявил: если для примера, сопоставления не вставлю несколько страниц о Борисе Горбатове, он не подпишет диплом к защите. Горбатова он очень любил и именно его публицистику наряду с публицистикой Вишневского выбрал для своих лекций, когда формировался план коллективного спецкурса «Мастерство советских публицистов». Был такой спецкурс, о каждом мастере рассказывал студентам один преподаватель. Очень интересный и продуктивный опыт.
Что делать? К Горбатову я относился с уважением, но особой любви не испытывал. Какие-то темы перекликались с довженковскими, сопоставление было возможно, но дурацкая принципиальность во мне взыграла, и я сказал: «И все-таки Горбатов по сравнению с Довженко и Леоновым выглядит как генерал-майор по сравнению с маршалами!». Шеф обиделся, но ничего не ответил.
«Шеф» – это доброе, уважительное и отнюдь не казенное прозвище гуляло по факультету. Гребенщикова очень любили студенты всех курсов и всех отделений – сперва дневники и вечерники, а потом и появившиеся заочники, к которым он был особенно расположен, ценя практический опыт и жизненную школу.
Было у него еще одно прозвище, образованное от фамилии – «Гребень». Но это уже шло от ровесников. Звали его так в правлении Союза и Доме журналиста, сам слышал не раз. Алексей Яковлевич об этом знал, но не обижался.
Юмор он очень ценил, любил лукавую шутку, любил высмеивать ошибки, оговорки, описки. Собирал в свою устную копилку всякие журналистские, преимущественно газетные, байки (а байки газетные от радийных и телевизионных все же здорово отличаются). Ни никогда никого не высмеивал, тем более на занятиях.
После его хохм никто не обижался. Виновник, как правило, хохотал вместе со всеми и тут же исправлял ошибку. Это у Гребенщикова называлось его любимым словом «ущучить»: «А я тут в первом абзаце вас ущучил!».
Обращался он к студентам исключительно на «вы», но по имени и очень смеялся надо мной, когда я на первых порах стал именовать заочников и даже дневников постарше по имени-отчеству: «Ну, это уж вы, Коля, перегнули! Жизнь покажет, что такую форму обращения современные студенты не примут!»
В аудитории, где работал Гребенщиков, всегда устанавливалась дружеская, почти всегда душевная атмосфера. Не могу представить себе, чтобы после его занятий студенты выходили молчаливо-подавленными. А ведь один театровед и театральный критик, тонкий стилист и рецензент-снайпер так «отрабатывал» своих подопечных, что им на следующее занятие идти не хотелось!
Этого у Гребенщикова не было никогда. Мы были у него бодры, веселы, напористы, активны, остры на языки. Прогулять занятия «у шефа» считалось дурным тоном. На защиты летних практик приходили даже с флюсами, перевязанными шарфиками. Единственно чего шеф не разрешал, так это являться на занятия гриппозным: «Не будьте бактериологическим оружием, тем более – для своих!».
Когда мы начинали учиться (а у меня старт был в 1963 году), он сам был еще очень молод, но за плечами у него уже был большой журналистский багаж: «Ленправда», главная в его жизни газета, собкорство на Ленинград и область в «Комсомолке», большой опыт внештатного сотрудничества со многими редакциями, преимущественно – с отделами критики толстых журналов.
Самое отрадное и убедительное в его педагогической практике было то, что ОН ВСЕ УМЕЛ САМ (чего о многих его коллегах сказать было нельзя).
Особенно ярко это проявилось на третьем курсе, когда мы стали изучать последовательно очерк, фельетон и рецензию. Всеми этими жанрами он владел, предпочитая рецензии и очерки. Однажды в «Ленправде» на две полосы высоким подвалом вышел его очерк о Лодейнопольской земле «Шумят оятские пороги». Мы все ту же его прочли, и… приумолкли, потому что ТАК нам было не написать. Сила личного примера в педагогике заразительна и поразительна!
Не забудем и того, что он был нашим куратором. Сейчас институт кураторства отменен, а зря! Было, разумеется, немало формализма, были и явные глупости вроде обязательного дежурства в общежитии, были и просто вреднейшие вещи вроде лидерства куратора на всяких «картошках», «морковках»… Знаю, как тяжело переносили эти сельхозработы больные и пожилые люди, слышал горестный рассказ о том, как пожилая филолог-доцент умерла от сердечного приступа прямо в поле пригородного хозяйства. Это были подлинные дикость и зверство по отношению к людям, этого простить нельзя никогда.
Гребенщиков был очень заботливым куратором. Он знал состояние здоровья каждого из нас (в общих чертах, конечно – у нас не медвуз!), знал о делах домашних. На помощь не просто шел – бросался!
Как сейчас вижу такую сценку? Идет занятие, обсуждается учебный очерк, а Алексей Яковлевич ходит туда-сюда по маленькой аудитории сам не свой. Потом вдруг машет рукой: «Ну, все, ребята! Больше не могу! Вы тут посидите, пообсуждайте друг друга, а я в главное здание… Документы на отчисление Ярославцева уже в ректорат пошли! Надо выручать парня!».
И – выручил!
У него был какой-то совершенно неповторимый талант чувствовать, когда кому плохо, кто когда в беде. На себе испытал я это в университете дважды, и после выпуска – еще два раза. Всегда, без всякой подсказки, на помощь являлся добрый волшебник. Раздавался телефонный звонок: «Гребенщиков говорит. Надо повидаться. Что там по телефону говорить! Приходите!». Все это напоминает пусть наивную, но душевно щедрую и азартную песню на стихи Роберта Рождественского из «Неуловимых мстителей»: «Вы нам только скажите, мы на помощь придем…». А ему и говорить не надо было: сам следил за судьбами выпускников.
И в случае с Ярославцевым он оказался прав: Валерий стал отличным газетчиком, ответственным секретарем крупной сибирской газеты. Приезжая в Ленинград, обязательно наведывался к своему учителю.
Сама фамилия Гребенщиков во многих городах и весях страны была добрым паролем. Я лично встречался с десятками радостных улыбок в Хабаровске, Комсомольске-на-Амуре, Рязани, Махачкале, Москве, Киеве, Минске, во многих городах нашей области при упоминании этого имени. Быть любимым преподавателем у сотен выпускников разных лет – огромное счастье.
Он умел и любил дружить. Высоко ценил одногодков, людей своего поколения, блокадных подростков – Юрия Воронова, Олега Шестинского. Сердечно относился к поколению старших братьев-фронтовиков: Сергея Орлова, Анатолия Чепурова, больше всего любил Леонида Хаустова, у которого успел немного позаниматься в литературном кружке при Дворце пионеров.
Да-да, начинал Анатолий Гребенщиков как поэт! Блокадный школьник Алеша послал несколько своих стихотворений в Дом радио. Что-то даже вышло в эфир, но самое интересное, что в архиве эти письма сохранились, о чем нам, студентам и преподавателям, рассказывал профессор Бережной, открывая расширенное заседание кафедры, посвященное 50-летию Гребенщикова.
Я потом бывал на других его юбилеях – в большом зале Дома журналиста, но тот, первый, был самым бурным и искрящимся весельем. Самая большая аудитория переполнилась так, что опоздавшие толпились у открытых дверей в коридоре. Алексей Яковлевич, как студент, стоял у доски, на которой было написано «50». Мне надо было срочно позвонить в редакцию, выбрался в коридор, там почти бежит студент, другой его окликает:
– Куда так мчишься?
– У Гребенщикова юбилей! Поздравляют!
– Бежим вместе!..
Голос он на меня повысил всего два раза: один раз я отказался брать у него деньги на зимней практике в Кингисеппе, оказавшись без гроша в кармане (купил две книги), скромную, но по тем временам реальную сумму на еду. «Берите! И всё! Никаких разговоров! Как можно сравнивать студента, еще не получившего стипендию, и старшего преподавателя с командировочными и суточными! Хватит питаться урывками и есть что попало!» И второй раз, когда мы с однокурсницей, как он выразился, «с хиханьками и хаханьками» опоздали на летучку в нашей районной газете и ввалились в кабинет редактора «как на гулянку». Нам тогда здорово влетело. Но мы не обиделись.
«Книга, книга! Моя жизнь, честь, слава, богатство, величайшие взлеты и неизмеримое счастье!» – эти строчки принадлежат отцу Алексея Яковлевича, Якову Петровичу Гребенщикову, выдающемуся библиотековеду и библиографу. В роду у Алексея Яковлевича – дед по материнской линии, профессор Академ
и художеств Чичагов, живописец и педагог. Достойным сыном и внуком таких отца и деда был наш Алексей Яковлевич!
…Вместе мы выступали, вместе вели занятия по журналистике и литературно-художественной критике, вместе готовили вечера в театре «Родом из блокады». Вместе составляли в Лениздате и комментировали уникальный однотомник «Огненные годы» (Публицистика Великой Отечественной), вместе вели к читателям строки поэта-фронтовика Николая Савкова, которые сложились в сборник «Солдатская ладонь». Наконец, просто неторопливо беседовали за кулисами в концертном зале, ожидая, пока объявят сперва его, а затем мое выступление на вечере памяти наших общих друзей – поэтов-фронтовиков, поэтов-блокадников.
Воистину – старший преподаватель на всю жизнь!