Воспоминания коллег
14.10.2010
Мария Александровна Харшак стала одной из ярчайших легенд ленинградской журналистики. Во время войны – доброволец народного ополчения, сержант фронтового эвакогоспиталя. На протяжении многих лет – редактор «Турбостроителя», газеты Металлического завода, одной из лучших многотиражек в городе. Лауреат премии СЖ СССР, человек невероятной энергии и душевной силы. Мария Александровна была человеком завидной энергии, великолепным организатором, на редкость активным и деятельным членом Союза журналистов с года его основания. Ее уважали и любили. Ее помнят до сих пор.
Неувядаемая
Воспоминания Анатолия Савченко
Помню, как поздравляли Марию Александровну Харшак с 75-летием. Ни самой юбилярше, ни нам, ее коллегам, ни к чему было скрывать этот возраст. И говорю об этом совершенно открыто, потому что она всегда оставалась неувядаемой и никогда не придавала значения своему возрасту – ни тогда, когда девчушкой выхаживала раненых в военном госпитале в блокадном Ленинграде, ни тогда, когда продолжала работать на Металлическом заводе, значительно перекрыв пенсионную планку, ни тем более тогда, когда большинство ее поклонников утратило какой бы то ни было интерес к любому женскому возрасту.
Мария Александровна была натурой многогранной. Но что же все-таки преобладало в ней?
Как-то в одну из послеуниверситетских встреч (увы, нечастых) с Федором Александровичем Абрамовым у него на квартире мой бывший руководитель курсовой, а затем и дипломной работы поинтересовался, как мне работается в «Турбостроителе», кто у меня редактор…
– Харшак, – ответил я.
– Это – он? Она?
– Она. Между прочим, училась в университете в одно с вами время и даже вместе с вами занималась на семинаре Плоткина.
– А… помню: Мария Харшак. Как же… Идейная такая была.
В слово «идейная» Абрамов, как мне показалось, больше вложил иронии, чем похвалы. И, пожалуй, напрасно: настоящий журналист не может быть безыдейным. Другое дело, какую идею он исповедует и насколько верен ей. Изменила ли Мария Александровна своей идее? Не думаю. Во всяком случае, партийный билет, в отличие от некоторых своих именитых коллег из солидных газет и журналов, не выбросила. Вот за это, уверен, Абрамов ее похвалил бы.
Самобытна она была и как редактор. Не имеющая, к большому сожалению, собственной семьи, Мария Александровна нашла ее в журналистском коллективе. Заботливо пестовала свою редакцию, крепила ее устои, терпела, как терпят в семье, алиментщика и алкаша, заику и растяпу. Вот белоручек не жаловала. Использовала весьма оригинальный способ приема на работу: посылала новичка в самое пекло – в цех крупных металлических конструкций, и если бедолага, возвратившись в редакцию с вывихнутой ногой, прожженными (последними) штанами и оглохшим на одно ухо, не хныкал, да еще приносил какой-то материал, он мог рассчитывать на трудоустройство в «Турбостроителе». Зато и выходили отсюда настоящие бойцы! Валерий Громов и Михаил Садчиков были приглашены в «Смену», Галина Гамзелева – на телевидение, Сергей Давыдов (эх, погиб нелепо!) – в ЛенТАСС…
Мария Александровна готова была протянуть руку помощи и опальному журналисту. Так случилось, к примеру, с Юрием Бориным, когда он под нажимом партийных властей был уволен из «Ленинградской правды». Харшак взяла его на «подвес», и он работал в «Турбостроителе» до тех пор, пока не перебрался в Москву.
Сама же редактор не стремилась сменить место работы. Она считала и декларировала это, что нет больших и малых газет, а есть большие и маленькие журналисты. И на собственном примере доказывала правоту этого постулата.
Она множество раз избиралась членом правления ленинградской организации Союза журналистов СССР, долгие годы возглавляла отряд многотиражников нашего города, была награждена Всесоюзной премией Союза журналистов, ее знала не только питерская, но и московская пишущая братия. Одно из доказательств тому – ее многолетняя дружба с неподражаемым Евгением Ивановичем Рябчиковым.
Учитель – не только словесности
Воспоминания Инны Елисеевой
Никого и никогда я так не боялась, как Марию Александровну Харшак. Исторически сложилось, что в ее редакции работали одни мужчины, но «чтобы они не завяли», по выражению главного редактора, она держала одну девочку, редко – двух, считая это перебором. Сама же, по общему негласному мнению, принадлежала безоговорочно к мужскому собратству. За глаза ее называли «он», Харшак сказал, Харшак зарубил…
Она прекрасно понимала, как правильно обращаться с мужчинами. С университетских времен именно с однокурсниками сохранила дружеские отношения. Возглавляя самую крупную многотиражку города (6 – 7 человек только пишущих), могла держать в узде свой коллектив безоговорочно. Сказанное ею «нет» практически не обсуждалось. Помню, как Валера Громов, печатавшийся в «Смене», радостно сообщил ей, что его приглашают в штат городской газеты. Она порадовалась вместе с ним, но… из редакции не отпустила – срок обязательной отработки молодого специалиста по распределению Университета еще не закончился. Хотя прекрасно понимала, что в «Смену» каждый день в те времена не приглашали, а желающих попасть туда была тьма. Зато в следующий раз Громова позвали в «Смену» сразу завотделом.
Из командировки в Москву в подарок своим мужчинам всегда привозила «Герцеговину Флор» (любимые сталинские). После обеда в заводской столовой раскуривались папиросы и Миша Котляров произносил ритуальную фразу, которую я, зеленая, восприняла не сразу. «Да-а, – тянул Миша, – курил Иосиф Виссарионович свои любимые и приговаривал, курил и приговаривал…». «Что приговаривал?», – робко спросила я. Мужики дружно захохотали. Такой черный юмор они позволяли себе не в присутствии Марии Александровны.
Редактор непримиримо охранял нас от ляпов не только на полосе, но и в личной жизни. Однажды я попала «на ковер» только за то, что собиралась на первый открытый концерт Аллы Пугачевой, который должен был состояться на Дворцовой площади. Но Алла была в полуопале – эстрадная певица со смелыми по тем временам взглядами на музыку и жизнь. Как я, студентка и комсомолка, поддалась дешевой пропаганде? – главный редактор не мог пройти мимо вопиющего факта.
Опасаясь за мою благонадежность, не пустила она меня и в архив заводской библиотеки, когда я писала работу по стилистике «Штампы в многотиражной печати 30-40-х годов». Еще бы! Там был один сплошной штамп во славу Сталина, проверенный годами и органами.
И только спустя многие годы я поняла, от скольких неприятных объяснений в других местах она меня уберегла, глядя сквозь пальцы на то, что я перепечатывала стихи Бродского в период его отсидки и устраивала коллективную читку «Шествия» практически у нее под боком.
Спустя годы я ее встречала в коридорах Дома журналиста. И, вспоминая ее низкий голос, испытываю только нежность. Она приходила в нашу библиотеку с килограммами книг и строго-ворчливо говорила: «Надеюсь, ты не забыла уроков скорочтения?» Сама она читала с пулеметной скоростью при своем запредельном минусе зрения.
Почему мы дольше всех любим и помним учителей, которых жучили и гоняли нас? Почему с годами все больше теплоты к ним…
Мария Харшак
Так мы уходили на войну
Друзья подарили мне сборник документальных очерков, вышедший в издательстве Санкт-Петербургского университета – «Универсанты в годы войны». На одной из страниц – копия приказа ректора ЛГУ за № 581 от 25 октября 1941 года: «Студентку второго курса филфака М.А.Харшак отчислить в связи с призывом в РКК».
У меня сохранилась «Красноармейская книжка». В разделе «вещевое имущество» значится: выданы – шинель, шапка, ремень поясной, шаровары хлопчатобумажные, полотенце… Вот с такой амуницией, как и многие студенты ЛГУ, ушла я на войну.
Почти весь наш курс записался добровольцами в народное ополчение. После трех месяцев учебы нас мобилизовали как рядовых медицинской службы. Несли мы ее во фронтовых госпиталях.
Эвакогоспиталь 2764 располагался в Кировском Дворце культуры. Здесь в знаменитом мраморном зале мы танцевали на университетских вечерах, веселились, влюблялись. Теперь же – стоны раненых, крики боли и страха.
Время для Ленинграда было очень тяжелое: замкнулось кольцо фашистской блокады, фронт подошел к окраинам города. Раненые поступали прямо с передовой. Каждый день – бомбежки и обстрелы. Мы едва успевали оказать бойцам первую помощь – обмыть, перевязать. Огромное здание на большой площади служило прекрасной мишенью для фашистов.
Вот так вспоминал об этом бывший краснофлотец, а впоследствии наш коллега Василий Сабакарь: «Палата – угол концертного зала, разгороженного фанерой. Десять коек, все мы с гипсом, ранены в ноги. Обихаживали нас медички-студентки. К вечеру я задремал, но скоро проснулся: «Пожар! Нас бросили! Сгорим!». Началась паника. Сестричка пробовала успокоить, но ее никто не слушал. Тогда девчонка заорала не своим голосом, громко и отчаянно: «Молчать! Слушай мою команду! Выносим справа налево!»
Это было так неожиданно, что все замолчали. И ведь вынесли, кого на носилках, кого волоком на одеяле…
Через много лет мы встретились с Василием на какой-то журналистской тусовке. Я очень растрогалась, удивилась: «Как же ты признал меня?» Он засмеялся: «А ты забыла, что накрыла меня своей шинелью, и там был твой комсомольский билет?..»
Я, действительно, все это забыла. Ведь сколько потом было еще и бомбежек, и пожаров, и смертей… После этого пожара (все «нутро» здания выгорело) нас перевели в другие эвакопункты.
Все больше поступало больных дистрофией, солдат, умирающих от обморожения и истощения. В городе начался голод.
Перебираю пожелтевшие листки с карандашными записями – блокадный дневник, бесстрастный свидетель минувшего. Вот некоторые из них.
20 октября 1941 г. Тревога длилась 6 часов. Оперировали с керосиновыми лампами.
26 октября. Сильно бомбили. Раненых спустили в бомбоубежище. Дежурила на крыше – тушила зажигалки. Сегодня мне исполнилось девятнадцать лет.
Декабрь. В городе каждый день умирает более 3 тысяч человек. Дома едят студень из столярного клея и 150 граммов хлеба.
31 декабря. Новый год встречала дома (за хорошую работу дали увольнительную). Света нет – коптилка. Температура три градуса. Муж сестры подстрелил двух воробьев, варили суп. Я принесла 250 граммов сухарей – паек за два дня. Господи, дай нам силы выжить…
Февраль 1942 г. Отпустили на полсуток узнать, как дома. Дверь завязана веревкой. Никого нет. Брат и няня, соседи – умерли. Дворник сказала, что отвезла на санках на Кирпичный завод, чтобы сжечь. Маму успели отправить в больницу.
Март. Как весной запахло! Хлеба прибавили. Стало хоть немного легче, а на фронте все бои и бои…
Июнь. Много раненых. Перевязываю танкиста – у него ампутированы кисти обеих рук – горел в танке. Процедура очень мучительная, а он смеется. С испугом спрашиваю: «Ты чего?» А он: «Что же плакать, что ли!».
Август. Больной рассказал: когда командира убили, атака захлебнулась, а пацаненок маленький такой, в рост встал, матом нас покрыл и побежал, мы – за ним. Убили его. И как звать – не знаю…
Таких записей много. Перед смертельной опасностью на войне люди были как-то чище, сильнее, добрее. Не все, наверное, но таких было больше. Выздоровев, ребята часто писали с фронта. Солдатских «треуголок» собрался у меня чуть ли не мешок.
Несмотря на бомбежки и обстрелы, газеты выходили. И это очень поддерживало. Ведь все так ждали весточек с Большой Земли. Я часто читала вслух в палатках. Особенно восхищал Илья Эренбург. Какой накал эмоций (недаром на фронте был приказ: Эренбурга не курить!). А я робко, про себя, мечтала: вот бы мне в газету!
На встречах с молодежью меня часто спрашивают: «А вы боялись тогда? Конечно, боялась, да еще как! Хорошо написала об этом Юлия Друнина: кто говорит, что на войне нестрашно, тот, значит, не был на войне…
В 1944 году меня избрали вожаком комсомольской организации. Настроение было боевое. Знали – началось наступление по всему Ленинградскому фронту. 27 января – мое дежурство. Окна хирургического отделения выходили на Неву. И вот над нею вспыхнули тысячи огней – мирных. Первый салют. Это был самый счастливый день – выстояли, победили…
После окончания войны студенты вернулись в свою Alma Mater. Когда я узнала о создании на филфаке отделения журналистики, перешла туда. Здесь было много фронтовиков: Петр Карасев, Арнольд Витоль, Александр Бережной, Борис Фельд, юный поэт-блокадник Юрий Воронов… Учились с азартом, «взахлеб». А сколько было споров, диспутов, замечательных встреч. Приезжал к нам и Илья Григорьевич Эренбург – кумир нашей военной молодости.
И вот 1949 год – первый послевоенный выпуск. Где работать? Хотелось только – самого-самого. И уезжали девушки на Дальний Восток… В Хабаровском краевом радиокомитете я попала под начало прекрасного журналиста – Анны Антоновны Хаменок, которая обучила меня секретам журналистского мастерства. Все чаще в эфире звучали очерки, репортажи Марии Александровой (мой псевдоним) – о рыбаках Амура, охотниках-нанайцах, металлургах Комсомольска.
А когда вернулась в Ленинград, направили в многотиражку Металлического завода – крупнейшего предприятия по строительству турбин.
1996 г.