Жизнь сама выбирает таких людей
– Место в Пушкинском Доме освободится через два месяца, когда библиотекарь уйдет на пенсию.
– Библиотекарь?!
– Должность не имеет значения, важно, что сразу после окончания Университета вы окажетесь сотрудником Института русской литературы, а не учителем средней школы. Остальное будет зависеть от вас.
Профессор говорил сухо, роясь в своем большом портфеле. Великий и блистательный профессор Бялый, к которому на лекции рвался весь культурный Ленинград, был оппонентом моей дипломной работы «Социалистические мотивы в раннем творчестве Достоевского». Ну, естественно, «социалистические», какие еще мотивы могли предложить дипломникам 1958 года.
Про таких обычно говорят «яркая индивидуальность», но его индивидуальность порой бывала уж слишком яркой. Он был фанатиком работы, для него не существовало, по-моему, даже времени сна, которое он считал украденным у работы, а уж отдых, отпуск ему представлялся предательством дела. В редакции мог делать всё, заменяя машинистку, если она опаздывала на пять минут, звукорежиссера и звукооператора, а как ответственный редактор... {/pullquote} – Два месяца будешь болтаться без дела? – развели руками дома. – Да за два месяца все может измениться в Пушкинском Доме. А вот в заводской редакции прямо сейчас требуется журналист, литсотрудник. И завод солидный Ящик.
– Боже мой, какая журналистика?! Ежедневно радостно сообщать сколько чугуна заготовили на человеческую душу…
В парткоме завода я честно сказала, что ничего не понимаю ни в промышленности, ни в журналистике, я необщительна и вообще стесняюсь задавать вопросы незнакомым людям… но два месяца я могла бы…
Секретарь парткома – худенькая, коротко стриженая женщина, копия Майи Булгаковой из кинофильма «Крылья» – всплеснула руками:
– Матушевский! Это же именно то, что вам нужно. У вас нет образования, вы ее всему научите, а с готовым журналистом вам будет сложно.
Тогда я впервые услышала это имя – Александр Матушевский. Худой, аскетичный человек, весь какой-то остроугольный, с цепким вызывающим взглядом, каким обычно маскируют комплексы.
«Ни за что…» – решила я, ни-за-что!..
– Спасибо, я подумаю и позвоню, – вежливо сказала, уходя.
Дома меня встретили радостно:
– Уже звонили из парткома, ты очень понравилась – тебя берут, обещают, что не пожалеешь.
Ничего себе! Ну, ладно. В конце концов, всего два месяца…
Однако речь не обо мне. Мое задание – написать о первом учителе в профессии журналиста. Тем более, что этого человека уже нет в живых.
Александр Феликсович Матушевский, ответственный редактор радиовещания п/я 671 (завод «Арсенал»), был первым в моей жизни начальником.
Детдомовец, ни образования, ни воспитания, за плечами работа в цехе да заводская вечерняя средняя школа, и, тем не менее, – абсолютная грамотность и точное чувство языка.
Все, что он говорил и делал, было лишено шаблона, неожиданно и нестандартно. Про таких обычно говорят «яркая индивидуальность», но его индивидуальность порой бывала уж слишком яркой.
Он был фанатиком работы, для него не существовало, по-моему, даже времени сна, которое он считал украденным у работы, а уж отдых, отпуск ему представлялся предательством дела. У него не было увлечений, разве что музыка, но и ее он использовал в выпусках радиопередач и, кстати, довольно искусно. В редакции мог делать всё, заменяя машинистку, если она опаздывала на пять минут, мог быть звукорежиссером и звукооператором, а как ответственный редактор постоянно рождал идеи, жанры, циклы, и их надо было срочно разрабатывать и выполнять немедленно с полной отдачей и высоким качеством. Если что-то получалось не сразу, или, ему казалось, не так, как надо, это воспринималось как личный выпад, как полный непоправимый кошмар. И в воздухе повисал мрак. Ох, и хлебнула же я…
Помню, как, обмирая от неловкости, тащилась я по огромной заводской территории в закопченную удушливую литейку, или черную жаркую кузницу, или в стерильную химлабораторию – отрывать от тяжкого труда занятых людей, кляня эту профессию и себя в ней.
Мой начальник, молча, с трагическим лицом, пролистывал мои странички, откладывая без комментариев и начиная с яростным азартом стучать на машинке, распекать кого-то по телефону, ругаться с оператором. И только к концу дня вдруг задумчиво говорил:
– Слушай, а ничего у тебя этот Иванов получился, прямо живой. Надо же…
Сам он писал ночами в заводском общежитии, где жил в общей комнате до 35 лет. Днем в редакции писать было невозможно, там всё ходуном ходило. Его магнетическая энергия притягивала людей, в том числе очень талантливых, которых на огромном заводе было множество. Глядя на этот ежедневный круговорот в редакции, я думала: «Когда работают?»
Помимо регулярного вещания раз в два месяца в заводском эфире звучал музыкальный сатирический радиожурнал, убийственно острый, беспощадный к недостаткам.
Приказом генерального директора на полчаса звучания журнала останавливалось производство. По материалам «Дробеструя» принимались административные меры, порой жесткие. Появление в цехах журналистов заводского радио приводило в трепет местное руководство.
Азарт игрока, свойственный нашему редактору, завораживал всех. Песни, стихи, скетчи, басни, сценки сочиняли даже те, кто раньше не предполагал у себя таких способностей. Записывали журнал ночами накануне эфира. Выход каждого номера был событием заводского масштаба и редакционным праздником. Могла ли я предположить, легкомысленно придя в партком с надеждой отказаться, что через месяц-другой буду сочинять оды и плачи, частушки и серенады и даже иногда исполнять их перед микрофоном.
Потом Матушевский ушел на стройку зарабатывать себе жилье и, конечно, как одержимый, и там выбирал себе непосильную работу. Иногда заходил в редакцию, бледный, тощий, корчась от застарелой язвы, полученной, видно, еще в детском доме.
А потом было еще Ленинградское радио, где он стал создателем популярной многие годы молодежной радиостанции «Невская волна», а еще позднее – главным редактором «Новостей».
Он был сплетен из какого-то жилистого честолюбия и притом был совершенным бессребреником. Он не планировал своего будущего, жизнь выбирала его сама, не был озабочен проклятыми вопросами смысла и цели. Он полностью принадлежал своему сегодняшнему дню и делал свое сегодняшнее дело с бешеной добросовестностью, в абсолютной уверенности в своей правоте и с беспощадностью к тем, кто не понимал, что жить можно только так.
Больше я таких людей не встречала.