В ледяном подвале
...В конце ноября у нас осталось одно полено для щепы. К этому времени Вова стал совсем слабым и еле держал в руках топорик. Мы постепенно умирали от голода и от холода. В квартире уже сожгли все, что можно было сжечь. Во дворе и на улице ничего не валялось: в городе таких бедствующих, было много. Правда, дрова можно было найти на толкучке. Но их меняли только на хлеб.
И все-таки мама нашла решение крайне тяжелой дровяной проблемы. Как-то днем, когда Вова задремал на диване, а Рая с Люсей играли в куклы на кровати, мама взяла бельевую веревку и приказала мне одеваться потеплее.
Мы спустились по черной лестнице во двор. Холодный ветер резко бросил в лицо снежный заряд, вихрем погнал поземку у ног. Глаза слепила белизна снега.
– Вот туда, Веточка, – прищурившись, показала мама рукой в угол двора и пошла вперед.
Я догадалась: шли мы к двери в подвал, где находился наш сарай, в котором обычно хранились дрова.
Но зачем идем? Подвал затоплен. Вода превратилась в сплошной лед.
– Я тут придумала... А ты мне поможешь, – угадав мои мысли, сказала мама и тихонько дотронулась до моего плеча.
Вот и дверь в подвал. Точнее то, что осталось от нее, сантиметров семнадцать-двадцать, не больше. Вся остальная часть двери вмерзла в лед.
Мама остановилась около узкого прямоугольного окна. Опустилась на колени. Приказала и мне сделать то же самое. Стекла и решетки не было.
– Что видишь? — спросила мама.
– Ничего. Там темно, – с дрожью в голосе ответила я.
– А лед видишь?
– Вижу, с краю у окна...
– Верно. Он начинается прямо от окна, – и для большей убедительности просунула руку в окно, – достаю. Он совсем рядом. Я бы сама, доча, полезла, да не пролезу...
От страха у меня сжалось сердце. Я поняла: нужно лезть туда, в темноту, и над тобой будет вся громада дома…
Мама, угадав мои тревожные мысли, сказала спокойно:
– Ты не бойся. Лед крепкий. Я тебя привяжу веревкой под мышки, когда попросишь, сразу вытащу... Ты посмотри там. Может, найдешь дрова.
Мама обвязала меня под мышками веревкой, перекрестила и начала помогать мне пролезть в подвальное окно. Первая попытка не увенчалась успехом. Скорее всего, потому, что я боялась. Закрыла своим телом проем окна. В подвале стало совсем темно, страх сковал сердце. Я не могла двинуть ни ногой, ни рукой.
– Ну, доча! Не бойся, – услышала я требовательный голос матери. Он привел меня в чувство. Да и пригляделась я к этому времени в темноте. Перед глазами был гладкий лед, а темень стала редкими сумерками, через которые виднелись какие-то перекрытия.
– Мама, я не головой, а ногами.
– Хорошо, доча, – тут же согласилась мама.
Я быстро повернулась спиной к злополучному окну, стала на коленки прямо в снег и начала осторожно пятиться к окну. Мама помогла просунуть ноги в узкое окно. Навалившись животом на бетон, я почувствовала под ногами лед. Для уверенности, что он крепкий, притопнула одной ногой, потом обеими сразу.
– Вставай и иди, – послышался мамин голос:
Я попыталась встать. Голова уперлась в подвальный потолок, и я невольно опустилась на коленки, а потом и легла на лед.
– Ползи, доча, дальше! — просунув голову в окно, потребовала мама.
– Я сейчас. Только посмотрю...
– Ну посмотри... Где увидишь дрова, туда и ползи.
Гладкая, как стекло, поверхность льда блестела на свету от окна и на ней не было видно не только колотых поленьев дров, и даже опилок и щепок. Я с расстройства опустила голову на лед. Нос и губы ощутили холод, я торопливо открыла глаза и стала внимательно смотреть по сторонам. Теперь глаза, привыкшие в темноте, видели дальше и лучше.
– Ну, что там? – не выдержала мама. Голос у нее был дрожащий с появившейся хрипотцой.
– Один лед, мама... Дров нет...
– Нужно проверить везде, – прервала мама. – Каждый бугорок надо льдом...
Мамины слова «каждый бугорок» будто озарили меня. В нескольких метрах справа виднелся целый бугор. И хотя он не был похож на полено, я, не раздумывая ни секунды, поползла в темноту. Мама потихоньку отпускала веревку, а я все ползла и ползла вперед. Вот и бугор. Я уткнулась в него носом. Ощутила шершавую холодную поверхность какого-то предмета и сразу же почувствовала знакомый запах. Вздохнула поглубже. Вспомнила, как летом в пионерском лагере мы, дети, бегали по лесу и видели большие сосны, плачущие на солнце смолой, как отковыривали липкую тянущуюся смолу и приклеивали ею себе на одежду украшения из листьев или какие-либо смешные рисунки. Для большой уверенности я сняла варежку с правой руки, провела ладонью по шершавой коре. Из такой коры Вова делал поплавки для своих удочек. Значит, это сосновая чурка. Я радостно закричала:
– Мама, нашла!
– Тащи скорее! – услышала мамин радостный голос.
– Она вмерзшая...
– Вот беда-то. Ползи ко мне.
В окошке я увидела расстроенное лицо мамы. Но мое выражение, видимо, было не лучше, мама начала меня успокаивать:
– Темноты не бойся. В подвале теперь никого нет. Ни мышей, ни кошек, ни собак... Все замерзли.
Затем мама стала меня расспрашивать: толстый ли кругляк, глубоко ли вмерз, какой породы дерево. Выслушав мои ответы, на секунду задумалась, потом сказала твердо:
– Оставайся там. Не вылезай. Можешь лечь на лед, а я схожу за Бовиным топориком. Я мигом, доча...
Повинуясь совету мамы, я легла на спину. В тридцати сантиметрах от моего лица находилось перекрытие, на котором держался пол первого этажа. Представилась громада дома надо мной. От страха я закрыла глаза и даже о еде перестала думать. Потом послышался скрип шагов. Мама просунула голову в окно и, запыхавшись, спросила:
– Ты жива, доча?
– Жива, – приподнявшись немного, тихим голосом ответила я. – Голова только кружится...
– Ты посиди. Голову держи кверху...
Я послушалась совета, голова вскоре перестала кружиться. Мама подала мне топорик, и я поползла в темноту. Я понимала: чем скорее отрою изо льда кругляк, тем скорее выберусь из подвала. Вот и он. Торопливо размахнулась, ударила. Жидкий пучок ледяшек сыпанул в сторону. Одновременно вырвался из рук и топорик, чудом не укатившийся от меня далеко. Достаю. Снова размахиваюсь. И опять мелкие ледяшки обсыпают мне лишь руки и лицо. Кругляк же не сдвинулся с места ни на миллиметр. Слезы катятся из глаз. Горько и обидно сознавать свое бессилие, понимать, что рушатся мамины надежды. Стиснув зубы, снимаю варежки. Теперь топорик держать удобнее, он не вырывается из рук. Добрый десяток ударов изо всех сил около кругляка. Руки замерзают, опять приходится надеть варежки. Со временем появляется приятное тепло. Снова можно снять варежки и более уверенно обкалывать лед возле кругляка.
– Много еще? – замерзшим голосом спрашивает мама.
– С другой стороны и сбоку немного...
– Значит, половина сделана. Молодец! — хвалит мама.
Мне радостно слышать ее голос. Хотя он дрожит, в нем проскальзывают какие-то нотки, которые придают мне силы. Разговор происходит, когда я по требованию мамы подползаю к окну. Я смотрю на мамино лицо. На нем глубоко пролегли морщины, под глазами синева. В них не видно тех задорных искорок, что раньше. И все-таки нет для меня роднее лица, чем это, мамино. В нем сейчас чувствуется какая-то твердость, решительность, чего как раз мне не хватает. Замечаю в неровном квадратике между маминым лицом и бетонным краем окна, что там, где стоит мама, еще сильнее мечется поземка. До моих ушей доносится зловещий свист ветра. «Холодно ей» — мелькает в голове, и я торопливо ползу в темноту подвала.
Кругляк – на прежнем месте. Куда ему деться, вмерзшему на три четверти в лед. Беру топорик, заползаю с противоположной стороны кругляка и опять начинаю обкалывать лед. При последних ударах у правого торца кругляк шевельнулся. Опускаю на него голову, как на подушку, радостная и умиротворенная. Болят руки, шея. Не хочется вставать, двигаться. Холода я не чувствую. Глаза закрываются сами собой. Я сплю.
Сколько спала, не знаю. Проснулась от того, что мама дергала за веревку.
– Затягивай петлю! – требовательно распорядилась мама. Воодушевленная ее уверенностью, я довольно быстро просунула веревку под бревно, завязала узел. Услышав мое «готово», мама потянула за веревку. Кругляк вздрогнул, но тут же остановился. Не раздумывая ни секунды, я начала толкать его, упершись ногами в твердый выступ сзади меня. Проходит еще мгновение, и тяжелое промерзшее дерево, хотя и медленно, ползет к окну. Мама тянет его из последних сил, что остались у нее на морозе. Ползу и я за кругляком. Он кажется таким большим, что берет сомнение – можно ли протащить его через узкое окно.
В проеме окна вижу маму. Мама смотрит на кругляк, прикидывает взглядом высоту боковой части окна.
– Пройдет! – уверенно говорит она и берется за веревку. – Подталкивай сзади, доча...
На наше счастье, хотя и не с первого раза (пришлось отбивать лед с боков) мы протащили кругляк через узкое оконце. Повезло. Окажись кругляк толще сантиметров на пять, были бы напрасными наши с мамой труды.
Затем мама подает мне веревку. Я обвязываюсь ею под мышками, и мама вытащит меня из подвала. Снова секут лицо колючие крупинки поземки, холодный ветер обжигает щеки.
На дворе уже сумерки. Больше половины дня потребовалось, чтобы вытащить из подвала кругляк. Мама торопит. Она быстро снимает с меня веревку, обвязывает кругляк, перекидывает веревку через плечо.
– Помогай! — кидает она и тянет веревку Хотя снег – не лед, но мы с тяжелым грузом шаг за шагом приближаемся к лестнице черного хода. На снегу остается длинный глубокий след. Поземка быстро заметет его – никто не узнает о наших с мамой трудах в этот морозный день. А наблюдать за нами некому. В доме не осталось людей. А нам осталось подняться на пятый этаж по крутой лестнице.
Поздно вечером мы, наконец, втаскиваем кругляк в комнату. Мама подвигает его поближе к печке, садится на табуретку и задумывается. О чем – не знаю.
– Доча, иди сюда, – позвала она. — Поверни табуретку. Я подниму кругляк, а ты табуретку подсовывай под него...
Теперь кругляк лежит между ножек табуретки выше пола. Мама приносит из коридора большую пилу, мы пытаемся пилить. «Пытаемся» – по-другому не скажешь. Мы так устали, что и пятой части кругляка не можем перепилить. Мама еще кое-как держится, у меня самопроизвольно опускается рука. Я вишу на пиле, маме приходилось тащить меня вместе с полотном.
Забегая вперед, скажу, что и в другие дни пиление чурок было делом нелегким. Из метрового кругляка получалось шесть-семь чурок. Одну мы отпиливали примерно за один день. На большее сил не хватало. Потом мама в коридоре чурку раскалывала на части топором, а я, сейчас уже вместо Вовы, который совсем ослаб и ничего не мог делать, потихоньку готовила щепу для самовара.
За зиму 1941-1942 годов мы притащили из подвала три кругляка. Каждый последующий доставался нам труднее. И потому, что вмерзал в лед глубже прежнего, и потому, что мы с мамой с каждым днем становились все слабее.
И все-таки эти три кругляка, поднятые из подвала, стали для нас спасительными. Мы могли поставить самовар, погреть около него руки, а затем и кипятком согреть внутренности – пусть даже с солью вместо сахара. Иногда нам улыбалось счастье. Это было тогда, когда и самовар стоял на столе, и мама возвращалась из магазина с отоваренными карточками, и на наших лицах нет-нет, да появлялись улыбки.