«Ленправда» семидесятых: два Олега
В 1970 году я вернулся в Питер с Сахалина и стал работать в «Ленинградской правде», причем завотделом оформления Юлий Абрамович Гальперин взял меня в команду, где уже работало четыре фотокора. Я стал пятым. И это в то время, когда в газетах, как правило, работал один, максимум два фотографа, с утра до вечера бегавшие по заданиям. Были, конечно, исключения в солидных изданиях, но чтобы сразу пять в штате?! Это могла себе позволить тогда разве что центральная «Правда» – главная газета страны.
Чем руководствовался Юлий Абрамович? Думаю, он понимал, что фотографу, как и любому творческому человеку, нужно время, чтобы поразмыслить, прийти в себя, а не бегать с утра до ночи с высунутым языком, как приходилось нашим коллегам в других изданиях. И хотя мы зарабатывали не столько, как наши собратья по цеху, но зато у нас оставалось время для творчества и иных занятий – работы на издательства и другие издания. Кроме того, таким образом Гальперин провоцировал скрытое или даже явное творческое соревнование между нами: мы вынуждены были бороться за место на полосе, каждый старался что-то придумать, найти интересную тему или снять ее лучше.
Наша фотолаборатория находилась в Доме прессы на третьем этаже, который целиком занимала «Ленправда». Все пространство, отведенное фотографам, состояло из одного не слишком обширного предбанника и четырех кабинок-лабораторий, каждая на одного фотографа. Они были расположены симметрично по обе стороны общей комнаты: большие с правой стороны и две поменьше – слева. В больших располагались те, кто раньше других пришел в редакцию: Василий Ильич Логинов, ветеран газеты, работавший тут еще с послевоенных времен, и Валентин Брязгин, пришедший в середине шестидесятых. В маленьких ютились появившиеся в газете сравнительно недавно два Олега – небольшой щупленький Миронец и большой и вальяжный Бахарев.
Гальперин, приведя меня знакомиться с коллегами, представил им новичка, потом сказал: «Кому-то придется потесниться» – и деликатно удалился, предоставив самим решать возникшую проблему. На мгновение воцарилось молчание, которое нарушил Олег Бахарев: «Думаю, поместимся!» И широким жестом распахнул дверь в свою каморку, в которой он и один-то чувствовал себя не слишком свободно. Так началась моя жизнь в «Ленправде».
Вместе с Олегом мы проработали в этой клетушке достаточно долго. По очереди втискивались в нее, но ни разу у нас не возникло ни малейших трений, не говоря уже о конфликтах или каких-то недоразумениях, неизбежно могущих произойти при ведении совместного «хозяйства». Особенно такого специфического, как общая лаборатория с ее проявителями-закрепителями, к которым каждый имел свою привычку, подотчетной фотобумагой, пленкой и другим (между прочим, дорогостоящим) имуществом – фотоаппаратурой.
Обстановка в лаборатории была на редкость доброжелательная и творческая. Мы все были близки по возрасту, за исключением Василия Ильича, который держался особняком и не вмешивался в наши практически ежедневные споры и беседы. Они касались всего на свете: начиная от преимуществ того или иного проявителя и кончая всевозможными философскими проблемами, если так можно было определить наши дилетантские диспуты, скажем, о смысле жизни. Со временем у нас образовалось нечто вроде клуба, куда приходили, чтобы присоединиться к спорам молодые и не очень репортеры с разных этажей многолюдного Дома прессы.
Начинал дискуссии, как правило, Олег Бахарев. Видимо, постоянную готовность к интеллектуальному единоборству и невероятную уверенность в себе диктовали его физические габариты, позволявшие спокойно начинать дискуссии на любые темы. Солидным в нем было все: рост, аппетит, эрудиция, благодушие, щедрость. Вальяжно расположившись у окна, перегородив тем самым выход из своего «гнезда» другому Олегу, Миронцу, Бахарев начинал громогласно витийствовать, чем неизбежно провоцировал публику, постепенно стекавшуюся к нам в предбанник. Кто-то оппонировал Олегу, который, как правило, оживленно и настойчиво гнул свое. Изолированный в своей каморке Миронец что-то выкрикивал, поддерживая инакомыслие из-за полуоткрытой двери. Бахарев, не желая видеть в соседе достойного оппонента, вполголоса осаждал его, небрежно бросая: «Не тараторь!», чем только больше возбуждал легко заводящегося Миронца. Часто спор так же быстро затихал, как и разгорался, если появлялся некто, сумевший принесенной новостью переключить внимание аудитории на другую тему.
Однако бывали случаи, когда спор принимал неожиданные повороты. Однажды возбужденному Миронцу удалось как-то выскочить из своего заточения, и он со всем пылом, накопившимся в нем, буквально набросился на Бахарева. Сцена чем-то напоминала картинку к басне Крылова «Слон и Моська» из дореволюционного иллюстрированного издания.
Большой Олег, несколько оторопев, удивленно взглянул на разгоряченного соседа и тихо, но внятно произнес: «Уймись! А не то вот зажму тебя между дверьми и станешь ты… – Бахарев на мгновенье замолк, а потом, видно, найдя сравнение, произнес: – Плоским. Как конверт!» И уточнил: «Без письма!»
Присутствующие разразились хохотом. А надо сказать, что двери соседних кабинок находились рядом и открывались навстречу друг другу. Видимо, публика смогла зримо представить себе Миронца в виде плоского почтового отправления.
Для наглядности стоит описать и Миронца. Среднего роста, худенький, в неизменных очках, он на протяжении многолетнего, точнее – многодесятилетнего моего знакомства с ним всегда выглядел одинаково молодо, напоминая внешним обликом героя мультиков – Телевичка. Сегодня его бы, скорее всего, описали как «ботаника», с одним, правда, отличием. Классические «ботаники» – «головастые» интеллектуалы, чуждые физическому труду. Олег же был еще и «рукастым». Многое у него спорилось, и многое неплохо получалось. В «Ленправде» Олег не задержался, зато потом многие годы вплоть до самой пенсии проработал в газете «Ленинские искры». Своим обликом он как нельзя лучше соответствовал этому пионерскому изданию, любимому многими поколениями питерской детворы.
Для иллюстрации особенностей его внешности привожу еще две «картинки» с натуры. Однажды в начале своей карьеры во время съемок очередного «Дня знаний» после завершения торжественной линейки тогда уже тридцатипятилетний, если не старше, Олег вместе с шумной толпой попытался войти в школу, чтобы сделать в классах несколько фотографий. Стоящая в дверях внушительных форм директриса загородила ему вход, сурово спросив у репортера: «Мальчик! А где твоя сменная обувь?!»
«Мальчик» был вынужден достать редакционное удостоверение, а затем и паспорт. Говорят, он тогда здорово смутил заслуженного работника образования.
Подобные ситуации происходили с ним постоянно.
Став же пенсионером, Олег как-то был задержан в трамвае контролером, который пытался отнять у него льготный проездной. «Вот ведь молодежь пошла: утащат у стариков карточку и ездят!» Олег сильно удивил контролера, предъявив паспорт и пенсионное удостоверение. Тот смутился, но долго вертел в руках документы – не верил!
Надо сказать, что, работая в «Ленинских искрах», Олег стал очень популярным как в школах города, так и среди коллег. Свидетельством тому – стихотворение, посвященное ему и опубликованное по поводу какого-то юбилея газеты.
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
«Тятя, Тятя, а в газете
Нету снимков Миронца?!»
«Тише, тише, пострелята, –
Отвечает им отец.
Если где-то что-то снято –
Это значит – Миронец!»
Но вернемся к Бахареву. Вот образец одного из его монологов об искусстве, сохранившийся в интервью с фотографом. Нечто подобное звучало порой и в нашем «предбаннике», порождая споры, стимулируя мозговые усилия и способствуя совершенствованию риторического мастерства оппонентов. Витийствовал Олег, как правило, стоя, сопровождая свой монолог редкой, но картинной жестикуляцией:
«Раньше искусство было элитарным. Сегодня с помощью ТВ и других СМИ оно поставляется к каждому столу. К чему это приводит? Возникает обратное давление: потребителя на автора. Спрос рождает соответствующее предложение. Возникла массовая культура. Ориентироваться в этом океане художественных поделок непросто. Это поиск жемчужины в навозной куче. А если еще точнее – поиск жемчужины в куче искусственного жемчуга.
Тут, во-первых, важен общий уровень культуры, обеспечивающий вкус к пониманию истинной ценности настоящего жемчуга, да и к красоте искусственного жемчуга тоже. Во-вторых, архисущественно (почти по Ленину! – В.Н.) понять значение влияния фотографии на все другие изобразительные искусства. С живописи фотография сняла вериги правдоподобия. Ведь до фотографии живопись часто скользила по поверхности, изображала скорлупу.
И сегодня мы видим, с одной стороны, гигантское количество потребителей культуры, которые воображают себя знатоками, а на самом деле являются неофитами технического прогресса, а с другой стороны, налицо феномен неистребимости искусства. Рождаются новые Художники, добровольно взваливающие на себя крест служения ему».
Вспоминая наши дискуссии, я так и слышу гипотетический вопрос, наверняка прозвучавший бы в нашем тогдашнем собрании: «Это ты про кого? Уж не про себя ли?» Олег не боялся таких вопросов, более того, он их провоцировал. Он бы мог ответить так:
«А хотя бы и про себя. Я для себя, например, считаю возможным выставиться вместе с живописцами. Хоть с самим Сальвадором Дали. Мне не страшно. А вот некоторые художники боятся соседства с фотографией. Как правило, смелее те, кто знает о существовании фотографии как искусства. А те, которые не догадываются, что производимое ими находится на территории, давно освоенной фотографией, бывают в панике.
В искусстве чрезвычайно важен ответ на вопрос, когда художник должен остановиться, чтобы не жевать мочало…»
Олег довольно быстро понял, что репортерство не его хлеб и не его призвание. Тут ему было явно тесно. Тесно физически, тесно и морально. Ежедневная суета не соответствовала его натуре. Через какое-то время он решил уйти из газеты. Поначалу намеревался в другую газету, выше рангом. Когда возникла вакансия в «Известиях», стал на нее претендовать, но оказалось, не он один. Саша Стельмах также рвался в собкоры столичной газеты. Им дали возможность посоревноваться: установили месячный испытательный срок. Олег отправил в Москву пять материалов, а Стельмах, как говорили, около пятидесяти! Наверное, не надо уточнять, кого в Москве предпочли. Я думаю, что Олег не очень-то и хотел туда. Просто понимал, что пора менять обстановку.
Много лет спустя в уже цитированном мной интервью он так опишет тогдашнее свое ощущение. «Когда я был ведущим (застенчивость не была свойственна Олегу. – В.Н.) репортером «Ленправды», первым звонком, первым сигналом о том, что пора уходить, стал для меня такой эпизод: я рылся в прошлогодней подшивке своей газеты и не мог найти нужной публикации, а оказалось, что она была в позапрошлом году! И я подумал: если прошлый год для меня ничем не отличается от позапрошлого, надо спасаться!»
И это правда! Если ты хочешь меняться, расти, совершенствоваться – нужно ставить перед собой или все более сложные задачи или в какой-то степени менять характер деятельности. Даже по приведенным мной монологам можно почувствовать, что уже тогда Олег все больше говорил о фотографии как об искусстве, а у фотографии в прессе совсем другие задачи. Не выше и не ниже – просто другие!
Олег и сам отлично это понимал, ибо неоднократно размышлял о судьбе творца, о его пути: «Вообще есть два противоположных типажа художников: одни, как Джотто, как Рафаэль, быстро сгорают, а такие, как Тициан, карабкаются всю жизнь, достигают чем дальше, тем больших высот. Конечно, уровень у каждого свой: у кого ‘‘труба пониже и дым пожиже’’… Но карабкаться нужно всю жизнь».
Хватит об умном, пора и о житейских делах поведать. Вот лишь одна из запомнившихся мне смешных картинок с участием Олега – тогда еще репортера «Ленправды». В праздничные даты, Первомай или 7 ноября, мы обязательно работали на Дворцовой площади. Съемки были очень ответственными и оперативными – фотографий в редакции очень ждали, они шли в номер. Заранее нам выдавали, а иногда мы сами ездили и получали, специальные пропуска-разрешения на съемку парада или демонстрации. На этих именных пропусках обозначались места, где можно было беспрепятственно находиться и работать во время торжественных мероприятий. На обратной стороне пропуска ставились специальные штампы, вроде «Площадь», «Главная трибуна», «Крыша дома № 4» и др. Для важных гостей, приглашенных на главную трибуну, ставился еще штамп «ОБ» – что означало «особый буфет», в котором можно было выпить и закусить бутербродами с дефицитными тогда красной рыбой, икрой и прочими деликатесами.
Ленправдистам и тассовцам иногда удавалось получить наиболее удобные для работы пропуска со штампом «ВСЮДУ», которые давали возможность беспрепятственного передвижения по всему пространству перекрытой кордонами площади. В тот раз у нас с Олегом оказались именно такие пропуска.
Вальяжный, внушительного облика Олег беспрепятственно проходил сквозь кордоны, порой даже не доставая пропуска. Его солидный и уверенный вид успокаивал милиционеров и солдат, стоящих в оцеплении. Но вдруг у него на пути оказывается изрядных габаритов милицейский подполковник, с которым они буквально упираются друг в друга животами. Этот страж порядка был очень похож на Олега своими размерами и, видимо, характером.
«Куда?» – спрашивает страж.
«Туда», – отвечает Олег и показывает на главную трибуну.
«Туда нельзя!» – говорит подполковник
«Мне можно, – настаивает Олег и протягивает ему пропуск: – Видите, вот штамп ‘‘ВСЮДУ’’!»
Милиционер, равнодушно взглянув на пропуск, возвращает его Олегу со словами: «Вот всюду и ходи, а здесь нельзя!»
После «Ленправды» Олег работает в скульптурном комбинате Художественного фонда. Это место, как мне кажется, невероятно соответствовало его характеру и темпераменту. Было, ему, как говорится, впору. Не надо было каждый день появляться на работе, приятно было общаться с богемной публикой. Да и работа была творческой: сегодня снимаешь скульптурный портрет или малую пластику в ателье, а завтра нужно отобразить некое монументальное сооружение или архитектурный ансамбль, частью которого являлась скульптура. Словом, было где развернуться. Олег сошелся с несколькими заметными скульпторами, у которых были солидные заказы, ездил в командировки по стране.
Несмотря на то что он ушел из газеты, мы часто встречались, я захаживал к нему в мастерскую. С ним было интересно беседовать – он постоянно менялся и часто при очередной встрече открывался с совсем новой стороны. Я поражался: как он со своей безаппеляционностью умудряется ладить с заказчиками? «Я делаю заказчику не то, что он хочет, а что ему надо. Как правило, со временем нормальный автор сам до этого доходит и соглашается со мной. А тем, кто не понимает, я и не снимаю. Я ведь не один в комбинате – пусть идут к другим. На хлеб я всегда заработаю тем, что мне не противно делать, а в чрезмерном заработке я не нуждаюсь!»
Олега всегда тянуло к общественной деятельности, он с удовольствием работал в жюри выставок, любил поговорить на обсуждениях и творческих отчетах. Говорил разумно и аргументированно, но бывал и резок, особенно если что-то ему не нравилось. Помню, однажды Олег выступал с творческим отчетом на фотосекции. Показывал много работ, среди которых были интересные, но были и проходные. Олег же во вступительном слове недвусмысленно подчеркивал новаторские аспекты своего творчества. Возникла дискуссия: молодежь поддерживала Олега, «старики» упирали на недоработки. Один из ветеранов – бывший огоньковец Николай Ананьев, известный своими цветными фотографиями, появлявшимися в пятидесятые-шестидесятые годы на страницах популярнейшего советского еженедельника, – упрекнул Олега в некритичности оценки собственных работ, сказал что-то о «недостаточно профессиональном отборе». Олег набросился на оппонента. Тот довольно тонко спас ситуацию, сказав, что он и не предполагал, что отныне на секцию надо приходить с телохранителями. Аудитория рассмеялась, оценил неделикатность своего поведения и Олег.
В восьмидесятых мы вместе с ним и Натальей Цехомской стали инициаторами создания творческой группы «Ленинград», которую хотели превратить в ядро официальной общественной структуры, ведающей творческими делами, связанными с фотографией. Писали множество бумаг во всевозможные инстанции, бегали по городским начальникам, договаривались с влиятельными в городе фигурами о поддержке инициативы.
Были мы наивны – тогда казалось, что создание группы может принципиально изменить ситуацию с фотографией в городе. Но, как показал опыт, это было преждевременно: власти были не готовы к подобным инициативам, да и фотографы, которым, как нам думалось, это было нужно, – тоже.
Единственным результатом стали три большие выставки, устроенные в восьмидесятых во Дворце молодежи, которые стали заметными событиями для тех, кого интересовала фотографическая жизнь города. Они прошли с большим успехом и способствовали объедению творчески активных фотографов.
К этому времени у него появилась вторая семья, которой он стал уделять больше времени, родился сын… Казалось, началась новая жизнь и все идет так как надо. Но позже как-то незаметно подкралась болезнь, а ведь он напоминал крепкое дерево, которое шумело под ветрами невзгод и становилось хоть и древнее, но только крепче. Потом попал в больницу, и те, кто ходил к нему, говорили, что Олег сильно сдал. Умирал он с достоинством, как и жил.
С тех пор прошло много лет, но и сегодня я нет-нет да и вспомню нашу молодость. Понимаю, что мне иногда не хватает ставящих в тупик его высказываний, резких и категорических оценок, часто очень спорных, но неожиданных и небанальных суждений. Это была личность – сильная, заметная, неординарная, очень противоречивая, но равной которой в нашей фотографической среде, увы, не появилось.